Неточные совпадения
Началось длинное
описание, сначала родителей молодого
человека, потом родителей девицы, потом история раздора двух фамилий, вроде Монтекки и Капулетти, потом наружности и свойств молодых
людей, давно росших и воспитанных вместе, а потом разлученных.
Сам он не стоит
описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне
человека, только что тот вернется из Вильно.
С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись совершенно без
описания чувств и без размышлений (может быть, даже пошлых): до того развратительно действует на
человека всякое литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых
людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало,
описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное
описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды
людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Возвращавшиеся с полевых работ стрелки говорили, что видели на дороге какого-то
человека с котомкой за плечами и с ружьем в руках. Он шел радостный, веселый и напевал песню. Судя по
описаниям, это был Дерсу.
И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с
людьми этой породы: тебе ни одного такого
человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких
людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые глаза; а для того тебе служит
описание такого
человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие
люди есть на свете.
Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что хотя много страниц употреблено на прямое
описание того, какой
человек был Рахметов, но что, в сущности, еще гораздо больше страниц посвящено все исключительно тому же, чтобы познакомить тебя все с тем же лицом, которое вовсе не действующее лицо в романе?
Картина, достойная
описания: маленькая комната, грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой; налево громадная русская печь (помещение строилось под кухню), а на полу вповалку спало более десяти
человек обоего пола, вперемежку, так тесно, что некуда было поставить ногу, чтобы добраться до стола.
«Народных заседаний проба в палатах Аглицкого клоба». Может быть, Пушкин намекает здесь на политические прения в Английском клубе. Слишком близок ему был П. Я. Чаадаев, проводивший ежедневно вечера в Английском клубе, холостяк, не игравший в карты, а собиравший около себя в «говорильне» кружок
людей, смело обсуждавших тогда политику и внутренние дела. Некоторые черты Чаадаева Пушкин придал своему Онегину в
описании его холостой жизни и обстановки…
Судя по
описанию, которое он оставил, на берегу застал он не одних только живших здесь айно, но и приехавших к ним торговать гиляков,
людей бывалых, хорошо знакомых и с Сахалином и с Татарским берегом.
Белоярцев так часто толковал об этом «доме», так красно и горячо увлекал всех близких к своему кружку
людей описанием всех прелестей общежительства, что, по мере того как эта мысль распространялась, никто не умел ни понять, ни выразить ее отдельно от имени Белоярцева.
— Да вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть,
человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал… Катенька! — сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего
описания, — ты не слушаешь?
Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости; — ничего этого нет: вы видите будничных
людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам,
описаниям и вида, и звуков с Северной стороны.
Я привожу здесь маленький кусочек из этой поездки, но самое
описание холерных ужасов интересно было в то время для газетной статьи, а теперь интереснее припомнить кое-что из подробностей тех дней, припомнить то, что уж более никогда не повторится, — и
людей таких нет, и быт совсем другой стал.
Нет выражений для
описания блаженства молодого
человека!
В то время издан был список (еще не весьма полный) жертвам Пугачева и его товарищей; помещаем его здесь: [Далее следовало опускаемое в настоящем издании «
Описание, собранное поныне из ведомостей разных городов, сколько самозванцем и бунтовщиком Емелькою Пугачевым и его злодейскими сообщниками осквернено и разграблено божиих храмов, также побито дворянства, духовенства, мещанства и прочих званий
людей, с показанием, кто именно и в которых местах».]
Не стану утруждать читателя
описанием этой сцены. И без того уже, увидите вы, найдется много
людей, которые обвинят меня в излишней сентиментальности, излишних, ни к чему не ведущих «излияниях», обвинят в неестественности и стремлении к идеалам, из которых всегда «невесть что такое выходит»… и проч., и проч. А критики? Но у «критиков», как вы знаете, не по хорошему мил бываешь, а по милу хорош; нельзя же быть другом всех критиков!
Не легче ли разрешить все эти вопросы так: вот странный
человек! всю жизнь описывал чепуху да еще предлагает нам читать свои
описания… с комментариями!
Потом стало известно, что накануне и в самый день убийства
человек, подходящий под
описание мальчика, кутил в публичных домах.
Доводилась она как-то сродни князю Потемкину-Таврическому; куртизанила в свое время на стоящих выше всякого
описания его вельможеских пирах; имела какой-то роман, из рода романов, отличавших тогдашнюю распудренную эпоху северной Пальмиры, и, наконец, вышла замуж за князя Аггея Лукича Сурского,
человека старого, не безобразного, но страшного с виду и еще более страшного по характеру.
Вот какая беда может случиться при
описании пороков"новых
людей".
Какое
описание может дать хотя слабое понятие о целых тысячах
людей полузамерзших, не имеющих человеческого образа, готовых пожирать друг друга?
— Может быть, вы мне, господин профессор, хоть
описание вашей камеры дадите? — заискивающе и скорбно говорил механический
человек, — ведь вам теперь все равно…
Один боится говорить о голом теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно «теплое отношение к
человеку», четвертый нарочно целые страницы размазывает
описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности…
Мало того, мысль, что возвышенными явлениями возбуждается в
человеке предчувствие бесконечного, господствует и в понятиях
людей, чуждых строгой науке; редко можно найти сочинение, в котором не высказывалась бы она, как скоро представляется повод, хотя самый отдаленный; почти в каждом
описании величественного пейзажа, в каждом рассказе о каком-нибудь ужасном событии найдется подобное отступление или применение.
Не говорим уже о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам произведений ужасающую монотонность; не говорим и о том, что эти любовные приключения и
описания красоты отнимают место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие
человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой жизни произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для
людей того же нравственного или физиологического возраста.
…вал эту страницу, чтобы никто не прочитал позорного
описания того, как
человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственный костюм.
Даже у древних греков, как известно по
описаниям, устроивались свадебные пиршества и празднования, потому что тут
человек хочет показать себя обществу в самом приличном виде.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц
описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных
людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Загоскину не нужно было творчества; он черпал из себя, из своей собственной духовной природы, и подобно Мирошеву не знал, что он сделал и даже не оценил после: он признавался мне, что этот его роман немножко скучноват, что он писал его так, чтобы потешить себя
описанием жизни самого простого
человека; но я думаю, что нигде не проявлялся с такой силою талант его, как в этом простом
описании жизни простого
человека.
Внутренний голос говорил мне, как надо играть Леара, и я на первой пробе репетировал согласно с внутренним моим чувством; но все на меня восстали и нашли, что это тривиально, что Леар будет смешон, и сам переводчик говорил то же; оно, конечно, казалось так, потому что язык пиесы и игра всех актеров были несколько напыщенны, неестественны, и простота моей игры слишком бы от них отличалась; но я знал через добрых
людей, что Шекспир изуродован в этом переводе или в этой переделке, и сам читал
описание, с какою простотой игрывал эту роль Гаррик.
Человек такое дивное существо, что никогда не можно исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более в него всматриваешься, тем более является новых особенностей, и
описание их было бы бесконечно.
Из всех этих рассказов, сцен и
описаний этого простого быта без всяких претензий — можно видеть, что, при всей видимой апатии и неразвитости этих
людей, есть и у них [что-то гнетущее, от чего они хотели бы избавиться, есть] смутное сознание неудовлетворительности своего положения.
В своих
описаниях я старался не выходить из пределов «легкого жанра», держаться фактов и не вдаваться в мораль, хотя всё это и противно натуре
человека, питающего страсть к итогам и выводам…
Для получения ответа на этот вопрос раскройте историю любого народа и прочтите
описание одного из тех ста тысяч сражений, которые вели
люди в угоду закона борьбы. На этих войнах убито несколько миллиардов
людей, так что в каждом из тех сражений загублено больше жизней, перенесено больше страданий, чем бы их накопилось веками по причине непротивления злу.
С такими необыкновенными усилиями мог быть напечатан сорок лет тому назад «проект» о мерах против голода в народе; но
описаний, как
люди переживали этот голод, совсем не могло появиться в печати, и, что еще удивительнее, — их вероятно никто и не писал, потому что они не появлялись даже и в последующие за тем годы, когда положение русской печати стало сравнительно немножко свободнее.
Страдания поселян, описываемые корреспондентами современных изданий, конечно были велики и, как говорят, — «вопиют к небу»; но «ужас» впечатления, какое эти
описания производят, очень слаб в сравнении с тем, что сохраняет в несвязных отрывках память о прошлых голодовках, когда не было никакой гласности и никакой общественной помощи
людям, «избывавшим от глада».
«Посвящение» в мистерии, по немногим дошедшим до нас сведениям, сопровождалось такими переживаниями, которые новой гранью отделяли
человека от его прошлого [Вот известное
описание переживаний при посвящении в таинства Изиды у Апулея (Metam. X, 23): «Я дошел до грани смерти, я вступил на порог Прозерпины, и, когда я прошел через все элементы, я снова возвратился назад; в полночь я видел солнце, сияющее ясно белым светом; я предстоял пред высшими и низшими богами лицом к лицу и молил их в самой большой близости» (accessi confinium mortis et calcato Proserpinae limine per omnia vectus elemanta remeavi, nocte media vidi solem candido coruscantem lumine; deos inferos et deos superos accessi coram et adoravi de proximo).
Описание оперы в «Войне и мире». «Во втором акте были картины, изображающие монументы, и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и справа и слева вышло много
людей в черных мантиях.
Люди стали махать руками, и в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то
люди и стали тащить прочь девицу… Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колени и запели молитву».
— В этом-то именно и достоинство художественного
описания. Нужно именно описывать вообще реку, вообще город, вообще
человека, вообще любовь. Какой интерес в конкретности? Какой бы художник рискнул, например, написать красавицу с турнюром, как у нас ходили дамы лет пятнадцать назад? Всякий смотрел бы на этот уродливо торчащий зад и только смеялся бы.
Самое рельефное, что я мог удержать в памяти из всего этого
описания, это «твердое и веселое выражение», но кто же это из простых
людей такой знаток в определении выражений, чтобы сейчас приметить его и — «стой, брат, не ты ли Пекторалис?» Да и, наконец, самое это выражение могло измениться — могло достаточно размокнуть и остыть на русской осенней сырости и стуже.
Догадка не обманула его. От первой же встреченной в ограде монастыря монахини он узнал, что схожий, по его
описанию, старик вечор пришел в монастырь, доложился матушке-игуменье и после часовой с ней беседы был оставлен при монастыре в качестве сторожа. Пришел он-де, очень кстати, так как с неделю как старый сторож, ветхий старичок, умер, и матушка-игуменья была озабочена приисканием на место его надежного
человека.
Брат двоюродный у него был почти такой же, как он, молоденький, розовый юноша, которого все за его юность и девственную свежесть так и называли «Саша-розан». Особенного
описания ни один из этих молодых
людей не заслуживает, потому что ни в одном из них ничего замечательного и выдающегося не было.
Перо прозаика слишком слабо для
описания подробностей этого свирепого штурма, где
люди превратились в зверей, где кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.
Я уже описал вынесенное мною более чем смутное и вместе с тем глубоко отвратительное впечатление современного боя, даже, если можно так выразиться, в миниатюре, ничуть не похожее ни на то представление, которое было в моём уме, как штатского
человека, и, вероятно, в уме многих, ни на поэтические
описания боя в стихах и прозе, какие мне приходилось читать.
В сравнительной скорости пришла от него из Москвы с одним приезжим в Великую Пермь торговым
человеком грамотка, в которой Степан Иванович объяснил, что отец и мать его согласны и заранее, по одному его
описанию, уже полюбили свою будущую дочь, только надо-де испросить царскую волю, а для того улучить время, когда царь будет в расположении, чего, впрочем, вскорости ожидать, пожалуй, нельзя, потому что Иван Васильевич гневен и в расстройстве, ходит туча тучей и не приступиться.
Описания его религиозных прозрений в тюрьме — изумительны, покорность воле Божьей этого авантюриста и скандалера, убивавшего
людей направо и налево, потрясает [Бенвенуто Челлини описывает, как в замке св. Ангела ему «явился Христос, распятый на кресте, столь же сияющий золотом, как и самое солнце» («Жизнь Бенвенуто Челлини, им самим рассказанная», изд. Ледерле, т. 1, с. 327).
Всё учение Христа состоит в том, чтобы дать царство бога — мир
людям. В нагорной проповеди, в беседе с Никодимом, в послании учеников, во всех поучениях своих он говорит только о том, что разделяет
людей и мешает им быть в мире и войти в царство бога. Все притчи суть только
описание того, что есть царство бога и что, только любя братьев и будучи в мире с ними, можно войти в него. Иоанн Креститель, предшественник Христа, говорит, что приблизилось царство бога и что Иисус Христос дает его миру.
Гейне видел в Пиренеях над бездною нищего испанца, который был покрыт лохмотьями, и «у него гляделась бедность в каждую прореху; из очей глядела бедность», но «исхудалыми перстами он щипал свою гитару». [«Атта Троль». (Прим. автора.)] И
описание этой бедности разрывало душу
людей чувствительных и добрых, а испанец все-таки был «в лохмотьях» в теплом климате, и у него была еще «своя гитара»…